«Мама в камере вскрыла себе вены»: истории пленных, которые не попали в список на обмен

Юлия Ворона, для УП

26 марта под стенами Офиса президента прошла тихая и малолюдная акция. Трех женщин, которые живут в разных городах Украины, в центр Киева привело отчаяние – их близкие в плену контролируемых Россией бандформирований ОРДЛО. 

Татьяна Матюшенко несколько лет борется за мужа Валерия, который в заложниках с июля 2017 года. Татьяна Гулевская – за сына Гришу (он в плену во второй раз, попал в руки боевиков в октябре 2019-го). Изабелла Пех добивается освобождения мамы, которая с августа 2018 года подвергается пыткам на оккупированной территории. 

После акции женщин пригласили на разговор в ОПУ, где выслушали и в который раз заверили, что их вопросами занимаются. 

Но уже в апреле стало известно, что их близкие, как и десятки тех, кто находится в плену по нескольку лет, не попали в списки на обмен. 

15 февраля президент Владимир Зеленский заявил, что украинская власть ведет переговоры о возвращении 200 заключенных Россией украинцев. 

2 апреля так называемые «уполномоченные по правам человека» самопровозглашенной «ДНР» Дарья Морозова и «ЛНР» Ольга Кобцева озвучили список людей, которых могут передать Украине (в формате «19 на 18»). А 8 апреля Трехсторонняя контактная группа договорилась о том, что обмен состоится не позднее 19 апреля. Состоялся он 16-го.

За несколько дней до этого «Украинская правда» пообщалась с людьми, которые знали – их близкие снова не попали в списки на обмен.  

Татьяна Матюшенко, жена Валерия Матюшенко (55 лет) 

Мужчина в плену с 15 июля 2017 года. «Приговорен» к 10 годам лишения свободы за «шпионаж». Удерживается в колонии № 32 (Макеевка).

«Я уже третий год живу в аду, как и мой муж. Иногда меня саму тошнит от того, что везде так много моей истории. Но я понимаю, что по-другому я его не вытащу. 

По слухам, которые до меня доходят, россияне говорят, что он никогда не пойдет на обмен. Наверное, они просто боятся таких людей. Ведь свою позицию мы никогда не скрывали.

Валера вышел из дома 15 июля 2017 года и пропал. При этом никто ничего не видел. Но город у нас маленький, поэтому уже на третий-четвертый день мне начали шепотом говорить, что он в «МГБ».

Я тогда не знала, что такое «Изоляция» (бывший арт-центр в Донецке, который боевики превратили в пыточную и место удержания пленных – УП). Поэтому по три-четыре раза в день ездила в «МГБ». 

Доходило до маразма – я брала теплые вещи, подушку и одеяло, говорила, что буду ночевать прямо тут, пока мне не скажут, где мой муж. 

Возле этого здания стояли люди с автоматами, и один из них – пацаненок, молоденький такой – видимо, понял, что я правда буду здесь сидеть, подошел ко мне и сказал: «Я вас прошу, уезжайте. Его тут нет, он в другом месте». 

Оказалось, что Валера был на территории «Изоляции», где впоследствии провел 10 месяцев.

Я сразу написала в МВД, в соцсети – сделала огромную огласку. В городе нас хорошо знали. Мой муж музыкант, у нас много друзей. 

У нас в тот период случилась цепочка задержаний, люди напуганы. Но, когда все это произошло, мнения людей разделились. 

Некоторые несли такую ересь! Что мой муж якобы хотел взорвать стадион, когда там будет проходить массовый праздник, и детский сад. Было очень гадко и больно от этого.  

Потом, когда я разговаривала с друзьями, выяснилось, что Валера накануне «ареста» говорил своему другу, будто ему кажется, что за ним следят. 

Почему он об этом не рассказал мне? Не знаю. Он вообще всегда хотел, чтобы я не  расстраивалась.

Мне пришлось впопыхах выехать из города, когда я узнала, что и мне готовят статью. Потом дали документ, что с меня якобы сняли все «обвинения». И я тайком стала ездить на ту территорию. Была у Морозовой (так называемая «уполномоченная по правам человека» в самопровозглашенной «ДНР» – УП). Правда, только один раз, во второй меня уже к ней не пустили.

Мы с мамой готовили передачи мужу в «Изоляцию» – много еды, какие-то вещи, постельное белье. Однажды меня нашел человек, которого выпустили из плена. 

Он был с Валерой в одной камере и рассказал, что мужу поломали ребра, он не мог дышать. 

Тем постельным бельем, которое я передавала, его и перематывали. Но Валера – очень волевой, у него всегда «все хорошо», по сей день он говорит, что его не пытали. 

А еще один человек мне рассказал, что, когда в СИЗО еще можно было смотреть украинские каналы, Валера увидел по телевизору сюжет, как я стою с одиночным пикетом, и заплакал. Я никогда не видела слез своего мужа.

2 февраля 2018 года я попала на «суд». Очень хотела увидеть Валеру. 

Это было буквально 5 минут. «Заседания» вообще проходят в закрытом режиме, только на одном из них была представитель ООН. 

Эти 5 минут показались мне мгновением. Я сразу схватила мужа за руки, успела поцеловать, а он смотрел будто сквозь меня. 

Валера потом говорил моей маме: «Мне было так плохо, что я даже не помню, поцеловал ее или нет». 

Он боялся, что меня прямо оттуда заберут. После «суда» я чудом выехала на мирную территорию, и больше туда ни ногой.

Правда, один раз порывалась поехать в Комсомольское, когда умер мой папа. Они приехали к нам вместе с мамой как раз на ее день рождения – 3 марта. А 7 марта отец сказал, что ему нехорошо, и за два часа умер у меня на руках. 

Я хотела ехать туда, организовывать похороны, но мне позвонили с той стороны и предупредили: гроб останется на КПВВ, а я поеду дальше. Вспоминать об этом… не могу.

После «суда» Валера еще оставался в «Изоляции». Потом сказали, что его перевели в колонию в Торез, и я всеми правдами и неправдами искала информацию, чтобы понять, там или нет. 

На протяжении года я искала мужа, боялась, что я его потеряю, что его где-то закопают, и я его не найду. Это было страшно. Невозможно так издеваться над людьми!

Потом, когда Валеру перевели в СИЗО, он мне позвонил. Я и плакала, и смеялась, потому что была рада просто слышать его голос. 

Теперь я знаю, где он, передаю передачи, добилась, чтобы его продиагностировали – сделали УЗИ и анализы. 

У него синдром Туретта (генетическое заболевание центральной нервной системы – УП), а в декабре прошлого года я выяснила, что у Валеры еще и предраковое состояние щитовидной железы. Если его не вытащат, я не знаю, что с ним будет.

Если бы не карантин, я бы уже сидела под Офисом президента, все посольства бы обошла и что-то делала. Не нужно нас недооценивать – мы этим живем, это наши родные.

У нас есть группа родственников пленных, где мы общаемся. Категория гражданских – очень специфическая. На пальцах можно пересчитать людей, которые действительно попали в плен не просто так. И почему Украина таких людей не достает? Не знаю.    

Появилась информация о предстоящем обмене, и так называемая «ДНР» опубликовала списки. Валеры там нет. В луганском списке еще более-менее понятно, кто эти люди, а в донецком… там вообще фамилии, которые не имеют отношения к конфликту на Донбассе.

Как формируются эти списки – непонятно. Когда мы были с акцией под ОПУ, нас завели внутрь. Мне сообщили, что Морозова постоянно дает ответ, будто мой муж не найден. Но как такое может быть, если у нас есть куча справок из колонии №32, где он находится, есть видео (перед последним обменом пленными Россия снимала сюжет), где хорошо засвечен мой муж? 

Ребята, которые вышли из плена, рассказывали, что Валера лично задавал вопрос Морозовой, почему его не отдают, писал ей официальные письма. 

На что она ответила: «Если я всех отдам, на кого я буду менять своих?». Но «своих» тут не осталось – Украина отдала кого можно. А взамен мы забираем кого? Боевиков? Почему-то «ДНР» забирает всех, кого хочет, а Украина – тех, кого отдают.

Например, как Бражников (Евгений Бражников освобожден из плена 29 декабря 2019 года, в марте 2020-го СБУ сообщила ему о подозрении в пытках заключенных в «Изоляции» – УП). Я его знаю, он из моего города. 

Выяснилось, что эта зараза держала моего мужа, когда того пытали в «Изоляции». А мама Бражникова сама нашла меня, общалась со мной. 

Я отдала столько продуктов, последние деньги, чтобы они там, в «Изоляции», с голода не умерли. А Бражников отбирал эти продукты. 

Мне хотелось спросить: «Не подавился ли ты?». 

После освобождения он мне звонил, пытался оправдываться. Я ответила: «Пока я не узнаю всей правды, я с тобой не буду разговаривать».

Уже в сентябре я поняла, что Валеры не будет в этом обмене. Я переписывалась с Валерией Лутковской (экс-представитель Украины в ТКГ – УП). Довольно неприятная переписка, потому что я человек прямой и говорю, что думаю. Меня всегда возмущает, когда она говорит, что ей все равно кого доставать. 

Я ей пишу: «Что вы делаете?! Вы в первую очередь должны отстаивать патриотов». На что она ответила: «Я не делю людей, мне все равно». 

Нынешний представитель Украины в подгруппе по гуманитарным вопросам ТКГ Геннадий Кузнецов при встрече сказал: «Какой палец не отрежь – все равно больно».

Как я выдерживаю все это? Не знаю. У меня тоже начались проблемы со здоровьем. Но возможности проверить себя нет – деньги нужны, чтобы обеспечить всем необходимым мужа. 

Одна пластинка лекарства для него стоит 600 гривен, а их нужно 5, витамины на месяц – 900 гривен, а еще продукты, анализы. Материальной помощи от государства мы не получаем. 

Валера держится в плену. Хоть им, пленным, и говорили, что они не нужны Украине, что она их «сливает».

Когда вышел журналист Стас Асеев, то он составлял списки тех, кто должен выйти в первую очередь,– всего 81 человек. И ни одного из них в этом списке на обмен нет. Мы устали. Мы готовы выходить на бессрочную акцию, жить под ОПУ, лишь бы нас услышали». 

Изабелла Пех, дочь Елены Пех (49 лет) 

Женщина попала в плен в августе 2018 года. «Приговорена» к 13 годам лишения свободы за «сотрудничество с СБУ» и «вербовку». Ожидает этапа в женскую колонию города Снежное.

«В конце июня 2014 года я уехала из Донецка – тогда только начинались бои в аэропорту. Решила остаться в Одессе и пережидать, когда все закончится. 

В середине июля ко мне приехала мама, мы провели все лето в Одессе, и поняли, что обстановка не становится лучше. 

С тех пор я никогда не была в Донецке. Но маме примерно раз в полгода приходилось ездить на ту территорию, потому что в Горловке осталась наша больная бабушка.

У мамы была очень четкая проукраинская позиция, о которой знали другие. Она очень принципиальная, переобувания – это не о ней.

Во время одной из поездок на ту территорию, в августе 2018 года, связь с мамой пропала. Три месяца она считалась пропавшей без вести. Ее очень тщательно скрывали. Пленных часто перевозят из одного места в другое, наверное, чтобы запутать следы.

Я знаю, что первое время маму держали на территории одной из воинских частей в Донецке. Пытками и избиениями ее довели до суицида – в камере она вскрыла себе вены. Это зафиксировано в деле. Один конвоир испугался и вызвал скорую. 

Она выжила, пытки (и психологические, и физические) на какое-то время прекратились. Вообще-то мама – оптимист, и, когда я узнала об этом случае, у меня это в голове не укладывалось. 

Когда ее перевезли в СИЗО, ей удалось позвонить мне буквально на несколько минут, чтобы сказать, что она жива и чтобы я не вздумала ехать на ту территорию. 

Сейчас она также находится в СИЗО в Донецке на улице Кабозева, 4, скоро ее должны перевести в женскую колонию в Снежном. 

У мамы эпилепсия, в ее деле есть документ, подтверждающий болезнь. Но на это вообще никто не обращает внимания. 

Знаю, что ей больно двигать ногами, она ковыляет, и говорила адвокату, что не отказалась бы от палочки. Маме 49 лет. Никаких медикаментов там она не получает, только то, что мы можем сами передать. А это, вы понимаете, очень сложно.  

Все это время я обращалась, куда могла. В Украине открыто уголовное дело по статье «незаконное лишение свободы или похищение», о ней знают Красный Крест, ООН, ОБСЕ. Есть дело в ЕСПЧ. Я дала интервью многим СМИ, участвовала в акциях. Это – активная работа, но только обратной связи не ощущается.

У меня нет связи с мамой. Только через других людей могу узнать, как она. Когда я была на акции на Банковой в январе, то встретила Лену Лазареву и Марину Чуйкову, которых освободили из плена в декабре 2019 года. 

Я стояла с маминой фотографией, и Лена сказала, что видела маму в СИЗО на прогулке. Это все, что я знаю.

Там, в Донецке, мы наняли маме адвоката. Через него я могу получать хоть какую-то информацию. Например, на Новый год мама не могла мне сделать подарок, поэтому написала стихотворение и передала через него. 

Она много пишет, и я хочу издать сборник ее стихов. Мама вообще из тех, кого называют интеллигентами – научный сотрудник, 10 лет она проработала в школе, потом преподавала в техникуме, работала в художественном музее.

После нашей акции под ОПУ в марте мне сказали, что моя мама есть в списках, но она неподтвержденная. Так всем говорят. «Мы работаем, мы работаем» – то, что постоянно слышат родственники пленных. Иногда отвечают в довольно грубой форме. Из нас уже делают полоумных. Это очень унизительно и обидно.

«Подтверждено родственниками» – так называется статус моей мамы. Но этого мало, подтвердить еще должны с той стороны, а там этого не делают. 

Я добиваюсь с оккупированной территории каких-то бумаг, например, так называемое «министерство юстиции ДНР» дает документ о том, что моя мама действительно там. 

Его я несу в Центр освобождения пленных. Но, когда Украина напрямую запрашивает человека, в ОРДЛО не подтверждают его нахождение в колониях или СИЗО. Это – классика жанра. И куда стучаться – непонятно.

Очень помогает, когда рядом такие люди, как Таня Матюшенко. У меня бывает чувство какого-то унижения. Ты стоишь под окнами с этими плакатами и думаешь: «Ну, хотя бы просто выгляньте». 

А Таня в хорошем смысле непробиваемая, меня это очень заряжает. Бывает, опускаются руки, погрустишь, поплачешь, а потом – снова в бой. Наверное, это настоящая любовь». 

Юрий Ставцев, отец Евгения Ставцева (34 года)

Мужчина попал в плен в октябре 2017 года. «Осужден» на 14 лет за «шпионаж» и «терроризм». Удерживается в колонии №32 (Макеевка).

«Женя остался в Донецке, чтобы помогать больным маме и тете. Он – нормальный парень, с университетским образованием, но, пока был без работы, помогал женщинам решать все бытовые вопросы.

Трагедия в нашей семье случилась 4 октября 2017 года. Около 9 часов вечера мне звонит супруга и говорит, что Женю увезли какие-то непонятные пять человек. 

Ввалились в дом, забрали документы, ноутбук, смартфон, паспорт, водительское удостоверение, в самый последний момент мама вырвала у них из рук кошелек. 

Представились эти люди сотрудниками управления по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. Супруга попыталась прочитать удостоверение, которое они сунули ей в лицо, но ее просто оттолкнули в сторону. 

Женя как стоял в футболке и спортивных брюках – так его и вывезли непонятно куда.

Мама обратилась в местные правоохранительные органы, заявила о пропаже человека. Только через два месяца выяснилось, что сын находится под следствием в так называемом «МГБ». 

А потом «родились» статьи про терроризм и шпионаж. За это его впоследствии и осудили, дали 14 лет колонии строгого режима. 

«Суд» состоялся, но маму на него даже не пустили. Адвокат ничего конкретного не сказала. Какой терроризм? Какой шпионаж?! Парень – политический заложник.

Сначала Женя был в «Изоляции», потом в 97 колонии, теперь, после «суда», находится в колонии №32 в Макеевке, в девятом бараке, где сидят все наши политические.

Мы сразу обратились в Центр освобождения пленных, и вот, с конца 2017 года «бомбим» все организации, к кому я только не обращался: и к предыдущему президенту, и к настоящему. 

В Центре я слышу всегда один вежливый ответ: «Ждите, мы его запрашиваем. Та сторона не подтверждает».

У нас есть видеосъемка (его показывали на YouTube), документы со стороны так называемой «ДНР». Сын пропустил уже три обмена с того момента, как появилось подтверждение, что он действительно удерживается там.

Я хочу, чтобы была справедливость. Да, я за то, чтобы забрали всех. Мы никого не виним, но факт остается фактом – парня не могут вытащить. Но других же отдают!

Мне ничего не нужно – ни денег, ни льгот. Верните только сына домой».   

Накануне очередного обмена, 16 апреля, родственники пленных гражданских и  военнопленных украинцев (в том числе, и герои нашего материала) записали видеообращение к президенту Украины с просьбой услышать их и, наконец, поговорить. 

«Мы рады, что проводится очередной обмен, но нам надоело видеть, как в списки попадают люди, не имеющие отношения к конфликту на Донбассе, и после очередного обмена заливаться слезами», -– говорят они. 

Юлия Ворона, для УП
УКРАИНСКАЯ ПРАВДА