Людмила Петрановская. Нужно учиться отсекать лишнее

Мир меняется, и темп жизни, в том числе благодаря современным технологиям, ускоряется в разы. 

Пространство как бы сжалось, а стрелки на часах завращались с бешеной скоростью. Современный мир требует, чтобы мы были гибкими и активными. Но условия изменились — информации и возможностей для всего сейчас гораздо больше, чем мы в состоянии усвоить и воспользоваться. Мы не всегда успеваем, но запрограммированы на то, что шансы ни в коем случае упускать нельзя, иначе завтра можно оказаться на обочине жизни. Эти свои страхи современные родители транслируют на детей, пытаясь привить им собственные знания о мире и установки, которые больше не работают. Но ведь каждый хочет, чтобы его ребенок прыгнул лучше, выше и дальше.

О том, стоит ли пытаться объять необъятное, к каким последствиям это может приводить, а также о многом другом ZN.UA беседовало с известным российским психологом Людмилой Петрановской.

— Людмила Владимировна, сегодня на конференции любящих родителей Mamapapa forum вы читали лекцию. Поделитесь впечатлениями?

— Первое впечатление — это то, что достаточно много пап. Ощутимо. Подходят с книжками, просят подписать.

— Это новое веяние?

— Последние несколько лет. Не знаю, как было раньше, но в сентябре 2019-го в Одессе где-то треть аудитории составляли папы. В Киеве поменьше, но тоже много.

— Приятно слышать. С чем это связано, на ваш взгляд?

— Мне кажется, с тем, что просто ближе к Европе. Это более европейский стиль — меньше гендерных различий. Даже в России есть эта тенденция. Чем северо-западнее, тем больше. Чем юго-восточнее, тем картина более традиционна.

— Может, мы, кроме прочего, стали об этом больше говорить?

— И больше говорить — тоже.

— Тема вашей лекции — «Они из будущего: как воспитывать современных детей». И как же? О чем говорили?

— В основном говорила о том, что сегодняшним родителям сложно. Обязанность родителей — сориентировать ребенка в том, в каком мире ему предстоит жить. А сегодняшние родители прекрасно понимают, что не очень могут это сделать. Мир меняется, родительские советы мало кому пригодились. И мы понимаем: не факт, что нынешнему поколению пригодятся наши советы. Мы-то стараемся, вдогонку им что-то кричим…

— Но мир меняется быстрее, чем когда-либо. По крайней мере, по нашим ощущениям.

— Я всегда привожу пример с д’Артаньяном. Книга начинается с того, что 17-летнего д’Артаньяна родители отправляют в путешествие, и батюшка напутствует его в том духе, что не пропускай, мол, ни одной драки. С нашей точки зрения, это вроде бы странный совет. Но если вспомнить развитие событий, то как раз следование этому совету и позволило д’Артаньяну в конечном итоге найти себе служение, друзей, сделать карьеру и т.д. То есть его папа что-то все же знал о правилах игры в тамошней реальности. А мы знаем далеко не всегда. Поэтому сегодняшним родителям сложно. Мы продолжаем делать попытки привить детям собственные представления, но эти знания и установки больше не работают.

— Недавно мне попалась статья, в которой в том числе на основе того, что сегодняшние родители рассказывают о своих детях, была сделана попытка проанализировать особенности следующего, Альфа, поколения.

— Мне кажется, теории поколений немножко спекулятивны. Все это становится понятно сильно задним числом. Но какие бы версии эти теории ни предлагали, они учат нас тому, что люди разные, и дети могут сильно отличаться от родителей.

Но каждый раз происходит одно и то же — взрослые начинают переживать, паниковать, мол, куда катится мир или, наоборот, до чего дошел прогресс… Не важно, в какой тональности.

Но если в этот момент оглянуться вокруг, то можно увидеть, что все уже не так. Вот только недавно писали о том, как все смотрят телевизор, и как он оболванивает людей. Оглядываешься, — а телевизор уже никто не смотрит. Только писали о том, какие все циничные, никому ни до чего нет дела, все думают только о своих интересах. Оглядываешься, — а там идет Грета, и за ней 15 тысяч детей, которые говорят об экологии. Все говорят: куда катится мир — молодежная преступность, наркомания, ранняя сексуальная жизнь, алкоголизм… И вдруг оказывается, что цифры всех этих явлений снижаются, и появляются какие-то другие проблемы. Мы все время переживаем из-за того, что на самом деле уже прошло.

— Это вечный конфликт отцов и детей?

— Я бы сказала, что это не конфликт даже. Факт — то, что наш анализ, наши рефлексии всегда отстают от реальности. Мы переживаем и обсуждаем то, что было десять лет назад. А сейчас уже немножко все не так.

— В упомянутой мною статье есть такой прогноз: новое поколение за свою жизнь будет менять около пяти профессий и около 20 мест работы. Высшее образование получат лишь около 40%. В нем просто не будет необходимости, нужно будет постоянно заниматься самообразованием. В таких условиях действительно вопрос: на что опираться нынешним родителям? Как воспитывать детей?

— Хороший вопрос: как воспитывать? Никто не знает, что с этими спиногрызами делать. Надо начать с того, что мы этим даже не очень можем оперировать, потому что не факт, что то, что мы сейчас называем местом работы, образованием, в этом же смысле вообще будет актуально. Уже сейчас ситуация с местом работы очень странная. Я, например, затрудняюсь определить, что считать моим местом работы. Официально — Институт развития семейного устройства (ИРСУ). Но если бы я там не числилась, в моей деятельности ничего бы не изменилось. Это просто какая-то условность, традиция.

Установки по поводу образования — в том смысле, в котором мы его понимаем, что после школы надо что-то закончить и потом всю жизнь перед всеми потрясать этой корочкой, — на глазах рассыпаются. На лекции у меня сидели довольно молодые родители — от 30 до 40 лет. Я попросила поднять руки тех, кто сейчас работает по специальности, которую получил после школы. Визуально подняли руки процентов 60. То есть это происходит уже сейчас. Что тогда мы считаем образованием? Возможно, что-то другое, не то, что имели в виду раньше.

Причем всем этим людям наверняка приходится постоянно доучиваться. Я, например, сейчас учусь в магистратуре. Это непросто, но интересно. И я не уверена, что это мой последний заход.

Образование не перестанет быть ценностью. Перестанет быть ценностью этот сценарий — поступить в вуз сразу после школы, как-то его закончить и все. Уже сейчас люди собирают свой образовательный маршрут — поучиться сейчас, два года спустя, в разных вузах, в разных странах, собрать себе компетенции, необходимые, скорее, для тех или иных проектов.

— У сегодняшних родителей часто возникает чувство страха не успеть. Чувство, что ты упускаешь какие-то возможности, твой ребенок их упустит.

— Это тоже реальность нашего мира. Когда нам кажется, что мы что-то упускаем, нам не кажется. Возможностей сейчас для всего — образования, самореализации, для того, где, как и с кем жить, чем увлекаться, что делать в свободное время, с кем общаться, — в разы больше, чем ограниченное линейное время и ограниченные объемы нашего мозга и нашего внимания. Поэтому эта задача, которая когда-то казалась нам правильной, — не упустить возможности, шансы, — нерелевантна сегодняшнему времени. Сейчас задача прямо противоположная — отсекать. Проиллюстрировать можно на чем угодно.

Например, если раньше получение письма было событием, а его написание — целой историей, то сейчас это минутное дело и ничего не стоит, благодаря современным средствам связи. И вообще, нужно десять раз подумать, стоит ли лишний раз писать «спасибо» или ничего не значащее «пока, до встречи», потому что, как известно, это вредит экологии.

Или фотографии. Раньше фотография с кем-то означала, что с этим человеком у тебя что-то было. Ты фотографировался с человеком, если у тебя с ним была какая-то история — вы вместе учились, работали, служили. Это значимый для тебя человек. Мне непонятно, зачем 300 человек, которых я не знаю, подходят и просят сфотографироваться. Зачем им это? Ведь в этом нет никакого смысла, эта фотография ни о чем. Мне кажется, это не очень уважительно по отношению к себе прежде всего. Так получилось, потому что это стало легко. Точно так же и с возможностями. Когда их становится избыточно много, то разумное поведение — не добежать, как можно быстрее, а спросить себя: «А мне это нужно? Зачем?».

— Это для взрослого. А для ребенка? Что ему дать, что — нет?

— То же самое. Когда родителям кажется, что ребенок что-то упускает, — это правда. Он миллион всего упускает. Ну и что? Это как с едой. Когда-то стояла задача добыть еду, чтобы накормить ребенка, сейчас очень часто — как сделать так, чтобы он не переел. Задача — не все успеть. Это невозможно. Задача — как из всех возможностей выбрать какой-то необходимый минимум, и чтобы это было по силам.

— А как выбрать? И каким должен быть минимум?

— Каждый решает это сам. Нет никакого объективного, правильного для всех списка. Потому что нет никаких доказательств, что вот такой выбор сильно лучше, чем этот. Да не знаем мы, какой окажется лучше. Известный момент: если учили ребенка играть на фортепиано, то он потом спросит вас: «Зачем?». И наоборот. Учила мама хорошему или нет, с нее все равно спросят.

— Очень много сегодня говорят о детских травмах. Их вообще можно избежать? Всегда ли нужно?

— Слово «травма» сейчас стали использовать, где надо и не надо. В широком смысле травмой можно назвать даже порез пальца. На самом деле травма — это то, что имеет последствия, когда какое-то травматическое событие оставляет после себя травматический след. То, что «до свадьбы зажило», мы травмой не называем. Говорить о том, что все на свете имеет травматический след, и любое наше слово неминуемо приводит к травме — это фантазии.

— Современные родители очень часто берут на себя вину за события, которые они никак не могут предотвратить, в которых на самом деле им не за что себя винить. Причем результатом этих событий не обязательно должна быть травма.

— Да, это так. Отдаем в детсад — «О боже, травма!». Да, ребенок разлучается со значимым близким взрослым. Но просто родитель, с одной стороны, часто сам не умеет разлучаться на встречу. А с другой, — если он чувствует себя виноватым и начинает это развивать, то и ребенок в это втягивается.

Бывают ситуации, когда нужно разлучиться. И ребенок должен научиться это проживать. Можно сказать ему: «Но ведь мы с тобой скоро увидимся, и будем радоваться. Займемся с тобой этим, будем делать то-то». И вот ребенок уже переключился. Он только спрашивает: «А когда ты меня заберешь: когда я посплю или когда поем?». Родитель уходит, а ребенок остается с легким сердцем, потому что знает: взрослый вернется, он ему об этом сказал.

А можно стоять под окнами и рыдать. Встретить ребенка и рыдать: «Как же я скучал! Как плохо, что нам пришлось разлучиться». Это уже тоже травма. И мы ее закрепили.

— Я бы все-таки хотела вернуться к теории поколений. У власти в Украине еще неделю назад находилось поколение 35–40-летних. Как вы могли бы его охарактеризовать? Почему они боятся брать на себя ответственность?

— Сложно характеризовать целое поколение, тем более в чужой стране. Я не фанатка теории поколений. Считаю, что о выраженности поколений можно говорить только в ситуации, когда одновременно в течение достаточно короткого срока (нескольких лет или десятилетий) на огромное количество людей оказывается мощное травмирующее (реже — вдохновляющее) воздействие. Естественно, это не может не влиять на людей, которые находятся в этой ситуации. Это не может не влиять на них как на родителей, на их детей. Можно говорить о военном, даже в большей степени послевоенном поколении. В таких ситуациях исторических катаклизмов формируется некий общий портрет поколения.

Если же таких мощных, одинаково на всех воздействующих катаклизмов нет, то в норме люди разные. Да, можно говорить о каком-то существенном изменении, например технологическом. Появление Интернета и массово гаджетов оказало некоторое влияние на людей. Но оно не тотально. Оно не о ценностях всех, а о каких-то привычках, возможно, способах восприятия, паттернах поведения. Это не обо всех людях вообще.

Если говорить о поколении, то у меня есть такой образ. Представьте себе луг, на котором цветет разнотравье — лютики, ромашки, колокольчики и так далее. При хорошей экологии в среднем, говорят, — 20–30 разных видов трав на квадратный метр. Они так и должны расти — разномастные и вразнобой. Но вот мы пустили туда газонокосилку. Осталась только стерня, по которой, если ты не ботаник, не отличишь, — лютик это был или ромашка. Все становится одинаково обрезанным после травмы. Вот это воздействие исторического катаклизма. Когда все становятся в чем-то похожи. На какой-то период. Но жизнь идет, луг восстанавливается и снова становится разноцветным. Поэтому мне кажется, что экстраполировать теорию поколений во все стороны и на все времена просто некорректно. Теория поколений аутентична с периодами во время и после (больше после) больших катаклизмов.

— То есть об общих чертах 35–40-летних мы говорить не можем? Распад СССР, например, не был историческим катаклизмом в их детстве?

— Не думаю, что распад СССР был явлением, которое на всех повлияло одинаково, что все голодали, разлучались, теряли дома, как это происходит во время войны. Все было по-разному. Ну, наверное дети были менее контролируемы, чем сейчас.

— Война, которая продолжается в Украине шесть лет, — это уже катаклизм.

— К счастью, она затронула не всех поголовно. Вернее, затронула всех, но не всех прямым касанием.

— Какими могут быть последствия? В том числе для государства?

— Стираются грани допустимого/недопустимого, происходит падение каких-то культурных ограничений, упрощение каких-то отношений, упущение правил, слетает налет цивилизации. При том, что есть немало историй героизма и самопожертвования, в целом война плохо все меняет. Это драматичный опыт и большая нагрузка на общество. Хорошо, что соотношение травмированных и нетравмированных все-таки в пользу последних. Тем больше шанс, что у нетравмированных останется ресурс на поддержку, понимание, сочувствие тем, кому пришлось через это пройти. Чем больше ресурс, тем больше шанс на то, что нетравмированная часть поможет восстановиться, реабилитироваться, оттаять пострадавшим, дабы им не приходилось диссоциироваться или умирать поскорее, чтобы не жить с этой своей болью среди здоровых и счастливых, не терявших своих близких.

— Что касается детей?

— Детей война тоже по-разному коснулась. Кто-то непосредственно попал под обстрел, кто-то потерял близких, кого-то родители увезли сразу. Важен возраст, когда это случилось, и были ли рядом значимые люди, которые поддержали. Один останется со знанием, что мир вокруг может рухнуть, но можно выработать стратегию и получить какие-то навыки. А другой может выработать стратегию, что будут те, кто о нем позаботится.

Ребенок теряет привычное окружение, мир, близких значимых людей. В результате проживания любой потери каждый из нас нарабатывает свой антивирус, с помощью которого потом будет справляться с подобными потерями по жизни.

— В последнее время мы видим, что, например на митинги Навального в Москве приходит много студентов, подростков. Мне кажется, раньше молодежь меньше проявляла свою гражданскую позицию. С чем это связано?

— В каком-то смысле идут процессы, когда общество долгое время было готово мириться, а потом, упс, и уже не готово. На стадии «упс, уже не готово» начинают вовлекаться все новые слои. Молодежь — один из таких слоев. Он просто более заметен, потому что они — активные.

— То есть это некий показатель протестности в обществе?

— Показатель готовности к изменениям, запрос на изменения.

Кроме того, когда речь о подростках, то это еще и поиск себя, своей идентичности — кто я в этом мире. Это о ценностях, которые транслируются близкими. О том, что этот мир для тебя не без тебя. Подросткам хочется какого-то контроля над тем, что происходит.

— Сняты табу с мата. Его гораздо больше, чем когда-либо раньше, особенно в соцсетях. Это хорошо или плохо?

— Здесь такая же ситуация, как с фотографиями. Когда что-то используют постоянно, оно теряет смысл.

Вообще же, в большинстве языков нет такой степени табуированности лексики. Грубые слова есть в английском, в испанском языках, например. Но субъективно они никогда не обладали такой степенью оскорбительности, какой обладал русский мат. В этом смысле сейчас язык выравнивается. И нет уже такого, что если тебе это сказали, то ты прямо не можешь с этим жить и должен убить того, кто тебе это сказал.

— По поводу фотографий, обесценивания. Не из этой ли серии доступность порно, когда дети видят это иногда уже с 9 лет?

— С этого возраста и дальше происходит всплеск сексуального развития. Дети ищут ответы на свои вопросы. И если взрослые закрыты, чтобы об этом говорить, а ребенок попадает в место, где получает какие-то ответы, то некоторых детей это затягивает. Ребенок познает свое тело, осознанная мастурбация приносит ему удовольствие. При этом у него высокий уровень тревоги и мало эффективных контактов.

— Если знакомство с порно происходит раньше, условно говоря, первого поцелуя, то как это влияет на психосексуальное развитие?

— Думаю, очень негативно. Потому что формируется зависимость. Сложно строить отношения, когда половой акт становится просто механикой. Мы хотим дать детям такие ценности, как уважение, забота. Но они как бы не нужны, если я могу достичь удовольствия таким механическим способом. И не надо вкладываться, не надо быть гибким, искать компромиссы, слышать другого, реагировать на его потребности.  

— Отсюда вопрос о гаджетах. Бороться с ними или нет? Ограничивать ли время пребывания в Сети?

— Мы можем говорить, со своей точки зрения, что гаджеты — это зло. На самом деле я не знаю. Я с ними не росла. Библиотеки — это было круто. Сейчас дети туда не ходят. Библиотеки есть у них в телефонах. Они не знают, как расти в моем детстве. А я не знаю, как это — расти с гаджетами. Никто не скажет вам, как это должно быть. Это совершенно новое явление. Гаджеты стали массово доступны лет десять. Исследований мало. Как я уже говорила, чтобы понять, что что-то происходит и начать всерьез это анализировать, нам обычно требуется лет десять. Так что тот, кто говорит, что все знает, мягко говоря, привирает.

Это все индивидуально для каждого ребенка. Если вам кажется, что гаджеты для него нехорошо, что это происходит у него за счет каких-то важных видов деятельности, то ограничивайте. Если вам кажется, что для него это наоборот хорошо, у него есть реальные друзья, он гоняет в футбол — не ограничивайте.

— Пищевые расстройства, самопорезы, обсессивно-компульсивные расстройства у подростков стали очень распространенными. С чем это связано?

— С высокой тревожностью. А с чего бы у подростков не было высокой тревожности? От них все чего-то ждут, чего-то хотят, и никогда, ни в какой момент не оставляют их в покое. Они постоянно должны соответствовать каким-то нормам.

У современных детей ужасная ситуация. Нет никакого «достаточно». Нет никакого пакета требований, как раньше. Если ты выполнил вот эти семь пунктов (закончил четверть без троек, вымыл уши, помог маме вымыть посуду, не обижал сестру и т.д.), то ты — хороший мальчик. Пакет требований в разных семьях мог быть разным. Где-то в него входила музыкальная школа, где-то не без троек, а без четверок и так далее. Но в любом случае это был понятный пакет. За его пределами была твоя жизнь. Ты это сделал, и дальше никто не контролирует, что ты делаешь — рисуешь, поешь, в футбол играешь, собакам хвосты крутишь или балду гоняешь.

У современного ребенка этого нет, нет никакого «достаточно», нет никакой твоей жизни. Если ты сделал это, то вот же у тебя еще два часа свободны, куда пошел? Если закончил без четверок, то почему не олимпиада?

Ни в одном месте ребенок не может сказать: «Фух, дело сделано, я пошел гулять». Этого не бывает. Если ребенок в компьютере сидит… Ведь эти вопросы про гаджеты чаще всего не потому, что все боятся близорукости или каких-то других вредных последствий, а потому, что «ребенок теряет время». А мог бы…

— То есть получается, это наш новый родительский невроз? Мы сами боимся остаться на обочине, не успеть и гоним ребенка, подталкивая его к ОКР и другим вещам?

— Мы сами не умеем жить в этой ситуации. Нам кажется, что чем больше мы в ребенка впихнем, даже мелких знаний, которые он не будет применять потому что они ему не нужны, тем лучше мы справились как родители. Чем больше кружков он посещает и делает это только, чтобы от него отстали, тем лучше сложится его жизнь.

И если бы можно было сходить, допустим на два кружка, даже через ненависть, а потом заниматься своими делами… Но нет. «Ты почему занимаешься без интереса? Почему ты ничем не увлечен? Что ж ты за человек-то такой?». И нет спасения, в том-то и дело. Странно, что у них только ОКР. И мы ведь сами приводим их в это состояние. Некоторые дети мастурбируют во время контрольных, с первых по последние классы…

— Некоторые мамы спрашивают, как жить с ОКР?

— ОКР лечится. В зависимости от степени, в том числе медикаментозно противотревожными препаратами. В ходу сейчас когнитивно-поведенческая терапия. Она учит как реагировать по-другому, предлагает другие способы и модели поведения.

Надо разбираться, где мои претензии, которые ребенок не может выполнить. Он же не целые сутки тревожный. Есть моменты, когда он расслаблен, настроен на взаимодействие. А есть моменты, когда он собран потому что реально пытается выжить.

Когда в выпускном классе девочка спрашивает: «А если я не сдам ЕГЭ?» (в Украине — ВНО. — А.К.). Что значит «не сдам»? Почти не бывает такого, чтобы выпускник не получил аттестат и не выпустился из школы. «Не сдам» означает — не сдам на отлично. «Моя мама этого не переживет»… В смысле, не переживет? Под поезд бросится что ли? Ну откуда у ребенка эта фантазия о том, что это настолько непереносимо для родителей, что ребенок за них боится. И эта истерика начинается с первого класса. В том числе при содействии учителей.

Мы не смотрим на ребенка с позиции того, что он может. Мы смотрим с позиции того, что нам хочется увидеть. При этом любой интерес или попытка ребенка не остаются безнаказанными. Не дай бог, ты чем-то заинтересовался. Все. Родители сразу пикируют коршунами и видят ребенка на олимпийском пьедестале. Покупают всю экипировку, нередко очень дорогую, а потом начинается: «Я столько денег на тебя потратил, а ты…». Проблемы детей на самом деле — в нас, взрослых.

— То есть надо просто оставить их в покое?

— Да. Покой — это и есть точка развития. Когда ребенок чувствует себя могущим, когда родители возвращают ему эту его могущественность, которая есть у всех детей до пяти лет, — их магическое мышление, когда они могут изменить весь мир. Когда у ребенка есть точка покоя, чтобы посмотреть что вообще происходит вокруг, понять, к чему он стремится, — он тогда развивается гораздо лучше.

— Впервые я услышала о вас в связи с темой сиротства. Как вы пришли в эту тему?

— Собственно говоря, сразу же. Когда получила второе психологическое образование в 1999 году, мой научный руководитель познакомил меня с 15 детдомом. И я пошла туда поработать. Так и пошло. Меня всегда интересовала эта тема, не знаю почему. Я читала книги, смотрела фильмы об этом.

— За эти годы ваши убеждения относительно этой сферы как-то изменились?

— Все, что я понимаю в этой теме сейчас, появилось благодаря тому, что я работала в этой сфере. Невозможно ничего понять о теории привязанности, работая с благополучными детьми. Вы смотрите в упор и не видите. Все настолько естественно и само собой разумеется, что лишь наблюдая последствия, когда ребенок лишен этого, ты можешь понять и осознать значимость привязанности для ребенка, как это на него влияет и насколько на этом все держится. Я ничего не понимала бы в теории привязанности, если бы не видела детей, у которых в этом месте были раны.

— Больше 20 лет в теме сиротства. Это тяжелая тема. Как сохранить эффективность и не выгореть?

— Все-таки я не все время работаю с семьями и с детьми непосредственно. Но у меня были периоды, когда я выгорала сильно. Восстанавливалась и снова потом продолжала. Понятно, есть способы, как блокировать это выгорание. Не всегда это удавалось делать вовремя. Со временем, с опытом вырабатывается способность обнаруживать выгорание не тогда, когда ты уже далеко за буйки заплыл и понимаешь, что больше не можешь, а когда «вот сейчас начнется». Но пока ты пару раз там не побываешь (сколько бы тебе ни рассказывали) — не поймешь.

И все равно в этой сфере, с этими темами ты никогда не можешь все рассчитать. Бывает, что все рассчитал, запланировал себе отпуск, и за два дня до него на тебя падает кейс, который ты не можешь отложить, не можешь сослаться на отпуск. Включаешься, что-то делаешь, решаешь, а потом вместо отпуска лежишь две недели с бронхитом. Потому что все было рассчитано тютелька в тютельку, в этот момент у тебя должны были кончиться силы, но ты поскреб по сусекам, и вот, доскребся. Ну а что делать? В этом смысле, конечно, хорошо, когда есть профессиональное сообщество, коллеги, которым ты можешь передать какую-то ситуацию. Но когда мы начинали, поле для маневров было очень узким, то есть если не ты, то почти никто. Сейчас это все-таки не так.

— Если бы в какой-то момент вы вдруг решили сменить профессию, то на что?

— Первое образование у меня филологическое, мне нравится все связанное с литературой. Пишу я, в общем-то, и так. Мне нравится преподавать. Не обязательно психологию. Мне нравится лингвистика.

Если же говорить о романтической истории, то мне хотелось бы быть хозяйкой книжного магазина. Чтобы там — лекции, посиделки, кофе, чай. Чтобы там сказки детям вечером читать.

ZN.UA